V/

Письмо лежало с краю, уголком к нему. Венсан удивился. Некому было писать ему. Вся его переписка в общем-то состояла исключительно из деловых писем касаемо работы, учебы, налогов… Но это было личное письмо, по конверту видно, по тонкой бумаге. Организации запаковывают свои послания в плотную бумагу.
Венсан протянул руку и взял конверт. Доставлено не почтой. Черные буквы, крупный старческий почерк. Почерк отца Доминика. Когда-то тот писал убористее, но в последние годы стал жаловаться на зрение. Зачем ему писать Венсану, когда можно просто позвонить?
«Мой дорогой мальчик, я должен…» И все. Венсан отодвинул лист и посмотрел его на просвет. Чисто, как первый снег. Тайное послание? Ой вряд ли, тайное он написал бы между строк. А тут – и без лишних телодвижений видно, что ничего нет, пусто.
Тревога стиснула его сердце. Он еще даже не попытался подняться, а что-то в ящике над кроватью противно запищало, а потом откликнулось в коридоре, на посте медсестры. Венсан чуть привстал, опираясь на руку, и наощупь отключил ящик. Не дожидаясь, пока набегут врачи, уверенно вынул из руки иглы, стряхнул датчики. Все-таки после операции он был еще слаб, недостаточно ловок и сообразителен, и врачи успели быстрее, появились в дверях, не успел он еще высвободить ногу из громоздкого приспособления. Доктор Жамэ, медсестра, чье имя он еще не узнал, и с ними отец Оскар, ближайший помощник отца Доминика.
…Тревожился он не зря. Письмо к нему было последним, что написал отец Доминик перед тем, как потерял сознание. Внезапный удар. Кома. Никаких гарантий в таком-то возрасте. Был полон сил и ничего не предвещало. Все в Его руках. Да, теперь он здесь, привезли сегодня рано утром. Нет, навестить его нельзя. Нет, не потому что от этого станет хуже старику, а оттого, что ты на ногах не стоишь и на заднице не сидишь, балда, простите, падре. Завтра – поглядим.
Но никакого завтра могло не быть, Венсан твердо знал это еще с детства. Он подчинился, он всегда подчинялся докторам, они всегда и безусловно правы. Но тревога-то никуда не ушла. И твердое намерение непременно увидеть наставника – тоже. Его уложили обратно, вернули ногу в прежнее положение, подключили к датчикам и капельнице, и дурацкая машина все пищала и пищала, стоило Венсану лишний раз подумать о черном-пречерном завтра.
Вечером доктор ушел домой, а еще через два часа на пост заступила знакомая медсестра. Вот её Венсану уговорить получилось. Ему уже лучше, правда. Всего на четверть часа. Хорошо, на пять минут. Он никому не скажет, он будет все отрицать. Благослови вас Бог, Жюли!
Доминика Ренардо было почти и не видно на белых подушках, таким маленьким он теперь казался. А прежде были будто бы одного роста. Венсан попросил Жюли обождать снаружи, а сам аккуратно подкатил коляску к кровати. Взял наставника за руку, теперь худую и сухую, совсем не такую, как прежде. Позвал – отец! – тишина.
Как-то вдруг подумалось: все совсем как год назад, только наоборот. Тогда бледной тенью самого себя лежал опутанный проводками он, Венсан. Так же молчал и дышал в маску. И тогда Доминик окликал его и вслушивался в тишину.

- Да знаю я, что ты и не собирался жить вечно, - проговорил Венсан горько, будто продолжая давно начатый и ни на минуту не прерывавшийся разговор. – Но так нечестно, понимаешь? Ты сказал, что Господь указывает мне этот путь. Не знаю, о чем вы там с Ним сговорились, но это нечестно. Ты не можешь вот так взять и уйти сейчас. Ты должен… хотябы поздравить…
Умолк, закрыв глаза ладонью. Глазам было больно. Он помнил это из детства, за этим следовали слезы. Но не в этот раз. В этот раз вместо слез появилась сухая злость.
- Не уходи так, отец, вот только не ты. И вот что… - Он вынул из кармана письмо, положил старому иезуиту под руку. – Вот это за прощание не считается. Допиши.

---

M.

Как это часто бывало в последние дни, уснуть смог только под утро, когда бледнеющее небо уже прочерчивали первые победные лучи. Подумал восторженно: «Наверное, такой будет заря Его Дня… Прекрасной же идеей было поместить в ежедневное расписание планеты это сияющее великолепие – трейлер ко Второму пришествию, вмещающий весь драматизм и всю неземную надежду меньше чем в четверти земного часа…»
Вернее, уже после попытался обличить эти мысли в слова, которые неизменно оказались сбивчивее и площе, чем озарившее сознание откровение, когда он, сидя в кресле, завороженно созерцал это повседневное и все же столь немногим доступное чудо.
После подумал устало, глядя, как комнату медленно заполняет солнечный свет: «Наверное, теперь не уснуть…» Уже смирившись с предстоящей мутью дневного сознания, измученного бессонницей, повалился на кровать, пообещав себе хотя бы полчаса тишины и неподвижности, и сам не заметил, как погрузился в сон, пушистый и невесомый как тополиный пух.
Проснувшись, увидел, что комната погружена в мягкий серебристый полумрак. Город сонно ворочался, укрытый от послеполуденного солнца плотными темно-серыми шторами облаков. Почему-то в первый момент показалось, что предгрозовой небесный покров был заботливо создан специально для него, сетовавшего на солнечный свет. От мысли этой – абсурдной и наивной – сердце кольнуло тихой нежностью.
С первого этажа долетала шум воды, звон посуды и приглушенная речь. Тихонько выглянул, так и есть – Жозефина занималась кухней, причем старалась все делать нарочито осторожно, видно, боясь его потревожить, оттого всякий раз непроизвольно ругалась, стоило мыльной кружке выскользнуть из рук, или съехать со сковородки неловко водруженной крышке.
Спустился вниз, остановился в дверях, произнес негромко:
-- Hola, Жозефина! Спасибо тебе, я вполне могу дальше сам…
Девушка вздрогнула, пискнула «Jo!» и выронила очередную кружку.
  – Padre, простите. Я Вас все же разбудила…
Марк хотел было ее заверить, что все в порядке, и ему давно уже стоило бы подняться, но, всмотревшись в лицо девушки, почувствовал укол беспокойства, столько растерянности и почти страха было сейчас в глубине обычно беззаботных карих глаз.
– Что-то случилось, пока я спал?

Жозевина потупила глаза и затараторила сбивчиво:
– Padre, Вы только не волнуйтесь. Пока ничего плохого не случилось. У нас опытные врачи, Вы же сам говорили, что в Париже сейчас и мертвого могут поднять, грозя отобрать у Церкви монополию на чудеса…

Чувствуя, как слабеют ноги, спросил отривисто:
  – Кто?
Жози вздрогнула.
  – Padre Доминик. Его сегодня привезли госпиталь св. Матвея… Padre Оскар звонил, я не стала Вас будить, обещала передать, как проснетесь.
– Давно?
Вместо ответа девушка еще ниже опустила голову. Ругать Жози не имело смысла -- она заботилась о его покое, искренне хотела сделать как лучше. Вместо этого произнес, стараясь изобразить на лице спокойную улыбку.

– Жози, можешь изобразить мне кофе и что-нибудь перекусить? Я пока вызову такси.

---

Смысла заламывать руки, хвататься за сердце или что еще полагалось делать, получив подобные известия не было. Решил действовать размеренно, исходя из обстоятельств. Все, что нужно было сделать срочно, наверняка сделали и без него.
К воротам госпиталя подъехал, когда проглянувшее солнце уже клонилось к горизонту, окрашивая облака в совершенно рафаэлевские золото и лазурь. Вновь со вздохом подумал о полной неуместность его поэтических аллюзий.
Миловидная девушка-медсестра, дежурившая на посту, при его вопросе вздрогнула и засуетилась, почти как Жозефина несколькими часами назад. Сперва решил, что она тоже боится расстроить его слишком безнадежными новостями, успел уже опечалиться тому, насколько восприимчивым кажется в глазах окружающих, но быстро отметил, что дело в чем-то другом. Мадмуазель старалась аккуратно отсрочить его появление у Доминика. Почувствовав укол любопытства, с улыбкой вручил девушке цветастую конфету и, пока та растеряно хлопала пушистыми ресницами, поспешил по коридору, ища нужную ему палату.
Заглянув в приоткрытую дверь сразу догадался о причинах смущения медсестры: у кровати, на которой лежал обвешанный проводами священник, в кресле-каталке сидел молодой мужчина, показавшийся Марку смутно-знакомым.
– Не уходи так, отец, вот только не ты. И вот что… - Он вынул из кармана какой-то сверточек, положил старому иезуиту под руку. – Вот это за прощание не считается. Допиши.

Марк невольно вздрогнул от того, как надломлено звучал голос юноши, от того произнес с нарочитым легкомыслием:
– А с чего Вы взяли, молодой человек, что с Вами прощаются? Дайте старику немного передохнуть! Видит небо, он это заслужил.  Видно, старый лис решил, что на его посту такая роскошь допустима, кажется, только в подобных декорациях.

---

V.

Венсан замер. Оглянулся к двери. В его взгляде не было ни испуга, ни слез. Несколько секунд он оценивал – опасен ли вошедший в палату человек. Одежда священника не смутила его, мало ли что можно надеть. Глаз привычно оценил – лицо, выражение глаз, позу. Возможно, оружие? Нет, ничего, безопасно.
Чувство стыда он задвинул поглубже. Он потом очень строго спросит с себя, как так вышло, что именно в эту минуту, когда он находился рядом с совершенно беспомощным отцом Домиником, он так безобразно сузил угол внимания. Не слышал. Не слушал. Забылся. Совсем потерял форму, солдат воинства Христова, вояка в отставке…
Венсан попытался развернуть коляску к двери – сразу не вышло. Когда он лежал в госпитале в Марселе вместе с солдатами, получившими тяжелые ранения ног, им доводилось играть в волейбол в специальных колясках. Вот где было просто: придержал обод одной рукой, второй вывернул другое колесо – и вуаля, ты принимаешь пас. Тут надо маневрировать, как на автомобиле, не приспособлены здешние коляски для таких трюков.
Впрочем, если бы даже конструкция позволяла, он бы не смог. Руки были слабы для рывка. Голова еще не кружилась, но уже отдавала эхом внутри. Если он еще и подняться попробует, то точно рухнет – позора не оберешься.
- Хотелось бы мне, чтоб это было так, падре. Простите, что сижу…
Сидел он, ага. Выруливал. Вырулил, взглянул в лицо прямо. Лицо показалось знакомым – видел, быть может, один раз. При каких же обстоятельствах? Каждый день отец Доминик встречался с десятками людей, но это лицо было не из ежедневного потока.
- На самом деле, меня не должно тут быть. Прошу вас, не говорите никому, что видели меня. Если, конечно, вас это не очень затруднит.

---

M.

Сперва опешил, встретившись глазами с юношей. После невольно подслушанных слов, ожидал увидеть во взгляде горе или удивление, но натолкнулся на холодную готовность. Такая бывает у собак, защищающих хозяев, у солдат, идущих в бой. Было видно, что в случае необходимости парень бросится защищать бесчувственного Доминика, не думая о цене и последствиях.

«Странно… Что, по его мнению, может угрожать отцу-иезуиту в стенах госпиталя? Кому может прийти в голову причинить Доминику вред? Или он знает что-то, скрытое от остальных? И кем для Ренардо является этот мальчик?»
Марк несколько секунд оценивающе смотрел на сидящего перед ним в кресле молодого человека. Гость отца Доминика был облачен в больничную одежду, его усталое, немного осунувшееся лицо покрывала короткая щетина (день или два – не больше). Значит здесь не так давно… Прилетел с Оскаром? Нет, не может быть. У Доминика был приступ. Значит юноша тут по другим причинам. К тому же каталка тоже больничная… В голове проскользнул призрак воспоминания, смутная догадка, но Марк не успел за нее ухватиться.
И все же какое удивительное выражение лица! Так мог бы смотреть крестоносец, стоящий в проломе стены почти сданного Иерусалима, готовый умереть, защищая Гроб Господень от неверных. Выходит, сейчас он – Марк – выглядит в глазах молодого человека мудехаром.
Значит нужно попытаться убедить его, что они на одной стороне. Благо, это действительно было правдой.
– Не скажу, – с мягкой улыбкой заверил он юношу, – Плохим я был бы священником, если бы не умел держать секреты, доверенные мне открытыми сердцами. Я не хотел помешать вам.

---

V.

- Вы не помешали, я уже все сказал, - проговорил Венсан чуть менее напряженно, вгляделся еще. – Кажется, я вспомнил вас, правда, не по имени, простите. Март тринадцатого года. Вы встречались в Милане на Виа Сенато, у церкви святого Марка…
Еще бы Венсану не помнить ту поездку! Еще бы не забыть это лицо! Еще в феврале отец Доминик стал задумчиво-рассеянным, переложил на отца Оскара все дела в миссии, зачем-то велел Венсану ехать с ним. Они вернулись в Европу, но так и не доехали до Парижа, застряли в Италии. Отец Доминик тогда был очень странным, и странность была не в том, что он много ездил, куда-то внезапно уходил, говорил загадками, останавливался на полуслове или начинал говорить с середины фразы – это было для него почти нормально. Он утратил обычное добродушие, стал игнорировать вопросы, чего никогда раньше не делал, стал порывист, резок и, кажется, помолодел лет на пятнадцать. Он то посылал Венсана с поручениями, то уходил из гостиницы посреди ночи, не предупредив. Впервые за все время, когда Венсан сказал «Я не понимаю», то получил ответ «Ты и не должен!»
Тринадцатого марта, когда весь католический мир радостно приветствовал нового Папу, Доминик закрылся у себя в комнате и проспал чуть меньше полутора суток. На следующий день они вернулись в Турцию.
Конечно, Венсан запомнил эту встречу, хотя и видел её издалека. Отец Доминик на короткое время стал почти прежним собой, спокойным, ироничным, разговорчивым, и сохранил это состояние почти до самого вечера. Но спрашивать его, кто это был, разумеется, Венсан тогда не стал, все равно большинство вопросов тогда уходили в пустоту.
- Думаю, теперь я вам мешаю, - проговорил он с улыбкой, направляясь к дверям.

---

M.

Марк смотрел на молодого человека в коляске немного растерянным взглядом. Март тринадцатого года… Ах, да… Отречение Бенедикта, вся эта страшная кутерьма вокруг него. Марк тогда прибыл в Рим в свите одного из кардиналов. Доминика встретил почти случайно, но бы несказанно рад видеть бывшего наставника. Кажется, достаточно взаимно, если вспомнить как усталое лицо патера Ренардо озарилось легкой светлой улыбкой в ответ на его собственную. Они очень много проговорили тогда, Марк старался, как мог… нет, не ободрить или поддержать собеседника, просто по возможности разделить с ним собственные покой и уверенность в том, что Ему виднее, как помочь своей пастве, направить ее в эти мрачные предрассветные часы. Но больше говорили о другом, чем-то совсем простом, отвлеченным от сегодняшних забот, которые и без того сгибали плечи стареющего иезуита тяжким незримым бременем.
Никогда не думал о выборах папы в ключе «его орден победил», не примерял к этому обычные земные законы. Конечно, всякая организация, созданная людьми, несет на себе отпечаток их страстей и чаяний, и Церковь, к сожалению, тоже порой не является исключением. Но выбор понтифика — главы Святого Престола — событие для христианского мира столь значимое, что Господь просто не может оставить своих людей без помощи, снисхождения и защиты. Часто думал впоследствии, глядя на Франциска, что лучшего пастыря и пожелать сложно. Доминика с тех пор больше не видел, хотя они достаточно регулярно обменивались письмами. Патер Ренардо много путешествовал, не ограничиваясь только миссией в Турции, но Францию словно избегал. Марк о причинах не спрашивал, чтобы не впасть случайно в искушение судить о ближних.
Возможно, он слишком долго молчал и собеседник истолковал его молчание как-то по-своему. "Думаю, теперь я вам мешаю", и направил коляску к двери.  Священник улыбнулся в ответ, чуть растерянно, проговорил доверительно:
"Чем Вы мне можете помешать? Разве двое оказавшиеся рядом из любви к  ближнему могут чем-то помешать друг другу? Я всего лишь хотел справиться о его состоянии из первых рук, а мадемуазель, — задумался, пытаясь вспомнить имя на бейджике, но, к досаде своей, не сумел; улыбнулся еще более обезоруживающе,  —  боюсь, моим союзником быть перестала в тот момент, когда я вторгся в Вашу с ней тайну. Могу я попросить об этом Вас?"

---

V.

О, еще бы Жюли не рассердиться. Ведь он же обещал ей, что во-первых, справится быстро. Во-вторых, никто не увидит. Что же, Жюли он потом умаслит, но вернуться в палату нужно поскорее. По-хорошему, до возвращения доктора еще много времени, он придет на работу только утром. Но Венсан все более ясно чувствовал его правоту - не время пока еще ему лихо рассекать по коридорам больницы, а тем боее, совсем не время наносить визиты. В обморок он, конечно, не упадет, в смысле, прямо сейчас.. наверное... но не может же Жюли держать аппарат выключенным так долго.
Но объяснить все гостю он успеет. Он столько времени провел в больницах, что научился узнавать лекарства по цвету этикетки, считывать данные всеведающей машины и понимать её надоедливые звуки, как если бы она говорила с ним словами.
- Это совсем просто, я покажу вам. - Венсан показал на короб над кроватью, в котором что-то гудело, попискивало, а временами и переливалось огоньками. - Тут практически вся информация. Вот тут - температура и давление. Температура в пределах нормы, немного повышена - значит, организм борется с воспалением. Давление же, напротив, ниже его обыкновенной нормы, значит, действует вот этот препарат, - Венсан указал на держателе на одну из бутылочек с янтарно-коричневой жидкостью. Голос чуть дрогнул. Воистину, от многих знаний многие печали. - Он стабилизирует давление, чтоб сосуды могли регенерировать, снижает риск повторного... хм... - Он указал на следующее окошко. - Сердечный ритм в норме, стабилен. Мозговая активность... - выдохнул. Просто говори.- Судя по свечению пятен на этом рисунке, вряд ли он нас слышит сейчас, но надежда есть, участок мозга, отвечающий за слух, практически не поражен.
Он не отрываясь смотрел на энцефалограмму. Сколько же его учителю придется бороться, чтоб исполнить то, о чем он просил - "допиши!" Ага, конечно! Хорошо, если скажет. Венсан еще помедлил. Он бы честно сказал гостю - так и так, на восстановление речи, похоже, уйдет много времени. Но почувствовал, что не может это сказать. Тогда он признает, что все эти пятнышки, схемки, вся эта смутная картина, которую он сейчас интуитивно считывает - это объективная правда, и прежний голос отца Доминика с его ехидно-теплыми интонациями он услышит уже не скоро. Может быть, даже никогда.
- Прошу меня извинить, - улыбнулись только губы, глаза остались серьезны. - Его лечащий врач придет завтра с утра, лучше вам поговорить с ним. Я должен покинуть вас.

---

M.

Слушал внимательно и сосредоточенно, откуда знать, когда может пригодиться знание. Попутно для себя отметил, что мужчина в кресле знает о чем говорит не понаслышке  — это было заметно по тому, как он расставляет акценты, подмечает детали... Работал раньше в этой сфере или дело в его собственной болезни? Впрочем, Его пути неисповедимы — от века и в преть, и кому, как не тем, кто ныне пребывал в этих стенах, вольно или нет, этого не знать...
Задерживать своего собеседника после того, как тот повторно изъявил желание уйти, Марк не стал: сейчас в интонации молодого человека звучал уже не вызов, а значит у него были действительно резонные причины покинуть палату. Священник отстранился от двери, позволяя мужчине выехать в коридор, проговорил слова прощания, и, лишь оставшись один, спросил себя, что же он здесь намерен делать... Помочь Доминику чем-то кроме искренней молитвы он не мог, слов его старый иезуит сейчас тоже не слышал, что же ему в таком случае делать в палате.
Мыслями опять вернулся к встреченному здесь мужчине: судя по тому, как дрожал его голос, как он держался подле Доминика (в голове опять всплыло сравнение с крестоносцем), падре Ренардо в его жизни играл очень важную роль. Взгляд Марка упал на маленький прямоугольник белой бумаги, лежавшей под сухой морщинистой рукой. Осторожно, словно боясь потревожить Доминика, вынул письмо. Взгляд невольно выцепил имя "Винсент дю Грэв"... В голове мгновенно вспыли образы и слова — написанные и сказанные отцом-иезуитом в свое время.
"Еще бы он не был ему важен, пустая твоя голова..."
Уже иначе взглянул на письмо — с сожалением и сочувствием. Нехорошо его здесь оставлять. Конечно, для Винсента жест этот важен... Но послание все равно найдут — в лучшем случае его заберет Оскар или врач. Хуже, если кто-то из персонала не устоит перед искушением любопытством... Бережно и аккуратно спрятал листок в карман, решив вернуть его адресату при первой же возможности, и искреннее молясь, чтобы того не оскорбило вмешательство в их личные с Домиником дела. Как оказалось, вовремя: на пороге стояла растерянная медсестра.

---

V.

Чудом разминувшись с дверным косяком, Венсан выехал в коридор и там остановился. Снова горло сжало, снова подступили слезы. Стало так горько-горько, что даже внутренний голос умолк, тот самый, вечно выручающий, ехидный. Он бы сейчас, наверное, сказал – давай, поплачь, как маленький, переложи на других свои крохотные обиды… Что толку говорить, если его не слышно. Слышно что-то другое. Эхо прошлого. Тень прошлого.
Слезы были так близко, что, кажется, пошевелись, вдохни не так глубоко, только отвлекись на голос, звук, движение - и снова превратиться в маленького дрожащего ребенка, забившегося между бойлером и стеной, плачущего в голос, воющего в одиночестве между небом и землей, чтоб пришли и забрали, и спрятали, потому что все равно не придут и не заберут. Рушится твоя последняя стена, маленький Винни, теперь тебе быть стеной, не плачь.
Он никогда не спрашивал Господа - зачем Ты отнимаешь у меня и это? Он никогда не считал потерь. Но если собрать все потери, если посчитать все прорехи его бытия, разве не будет у него причины хотя бы спросить, чем он заслужил такую рваную реальность, по которой скользит, как змея по дырявому мешку? Разве была бы его вера меньше, будь у него дом и любящие родители? Разве плохим он был бы воином Господним, будь рядом с ним его друзья? Разве много сердца отнимала у него Орели? Быть может, это нехорошо, что у Бога-Отца лицо отца Доминика?
Тебе надо доехать до лифта, - пробился, наконец, до сознания, внутренний голос. На этот раз он не был ехидным, он просто деловито и сухо давал инструкцию, раскладывая сложную задачу на простые составляющие. - До лифта. Спуститься. Доехать до палаты. Подождать, пока все уйдут. Потом - оплакивать свое запоздало облетающее детство. Справишься? Нет? А через пять минут? Не важно, у тебя все равно меньше пяти минут.
...Растерянная медсестра заглянула в палату. Молоденькая, совсем девчонка. "Жюли Фонтэйн" - на бейджике.
- Вы не могли бы мне помочь, падре? - прошептала смущенно. - Я его боюсь. Я справлюсь, вы просто побудьте недалеко, рядом побудьте. Про него говорят, он на операции ударил ассистента ногой... в это место... И грязно ругался. Я вообще не верила.
А теперь, похоже, верила. И очень сожалела, что согласилась помочь ему навестить этого человека. Нельзя было. Но эти иезуиты умеют уговаривать, льстецы медоречивые.
Венсан сидел в своей коляске, чуть наклонившись вперед и крепко обхватив руками подлокотники. Руки были бледны, лицо было бледно и зло, глаза закрыты. Дыхание глубоко и медленно.